87-й ТЕАТРАЛЬНЫЙ СЕЗОН
Ждём Вас, дорогие зрители!

Из книги Александра Галича «Генеральная Репетиция»

…меня в армию не взяли. Уже первые врачи — терапевт, глазник и невропатолог — на медицинской комиссии в райвоенкомате признали меня по всем основным статьям негодным к отбыванию воинской повинности. Тогда, чтобы хоть что-то делать, я устроился коллектором в геологическую экспедицию, уезжающую на Северный Кавказ. Но доехали мы только до города Грозного — дальше нас не пустили. Возвращаться в Москву казалось мне бессмысленным — там в эту пору не было ни близких, ни друзей. Из грязной и шумной, похожей на огромное бестолковое общежитие гостиницы «Грознефть» я перебрался на частную квартиру — в маленькую комнатенку в маленьком домике, стоявшем в саду на спокойной окраинной улице Алхан-юртовской. Как-то неожиданно легко я устроился завлитом в городской Драматический театр имени Лермонтова, начал переводить чеченских поэтов — и с некоторыми из них подружился

***

В тот первый военный год я написал довольно много стихов, но черновики я растерял, стихи позабыл, а вот эти две альбомные строфы почему-то запомнил: Лают азиатские собаки, Гром ночной играет вдалеке… Мне б ходить в черкеске и папахе, А не в этом глупом пиджаке! Мне б кинжал у талии осиной И коня — земную благодать, Чтоб с тобою, с самою красивой, На скаку желанье загадать!.. Еще задолго до двенадцати я услышал быстрый и тихий стук. Как во многих южных домах, дверь моей комнаты открывалась прямо на улицу. Сначала, в дождливой темноте, которую не подсвечивало даже зарево пожара, я вовсе ничего не мог различить. Потом, вглядевшись, я увидел странное зрелище — двух оседланных лошадей. — Что такое? — спросил я.— Кто? — Тихо! — проговорил кто-то шепотом…

… невысокая фигура в бурке отделилась от лошадей, и я узнал своего приятеля, поэта Арби Мамакаева, которого за буйный нрав называли «чеченским Есениным».— Собирайся, Александр, поехали! — Куда? — изумился я. Арби притянул меня к себе за плечи и зашептал мне в самое лицо: — У нас точные сведения… Немцы будут в Грозном через неделю… Ты чужой, ты еврей, ты дурацкие спектакли играл — тебя сразу повесят! А в горах мы тебя спрячем! Поскакали!.. А я никуда не мог ехать — я ждал Юлю! — Я не поеду, Арби,— сказал я. — Ты совсем дурак? — грозно спросил меня Арби. — Слушай,— попытался я найти компромисс,— вот что — приезжай за мной утром. — Ты совсем дурак! — уже утвердительно повторил Арби.— Я сейчас еле проехал… Патрули всюду… Ты поедешь? — Нет,— сказал я. Арби молча сплюнул, повернулся ко мне спиной и медленно, тихо увел лошадей в темноту. А Юля не пришла.

А я под утро свалился в приступе жесточайшей лихорадки — у меня время от времени бывают такие непонятные приступы, которые не сумел разгадать еще ни один врач. Дня через два меня пришли проведать актеры нашего театра. Они рассказали мне, что в ночь с девятнадцатого на двадцатое октября — в ту самую ночь — муж Юли, Идрыс Дочаев, в начале двенадцатого застрелился в своем служебном кабинете. Командование Северо-Кавказского военного округа отдало распоряжение — прочесать горные аулы и выловить всех, уклоняющихся от воинской службы. Ответственным за эту операцию был по неизвестным причинам назначен штатский человек Идрыс Дочаев.

Снова, в который раз, проявила себя во всем блеске «мудрая» национальная политика Вождя народов: поручить чеченцу возглавить карательный рейд по чеченским аулам — большее оскорбление и унижение трудно было придумать. А немцы до Грозного так и не дошли. Когда Отец родной повелел выслать чеченцев и ингушей в отдаленные районы Казахстана, Юля, русская Юля, уже не жена чеченца, уехала вместе со всеми. Попала она куда-то под Караганду и меньше чем за пол года сгорела от туберкулеза.